Природа других стран лихачев

Название книги

Письма о добром

Лихачев Дмитрий Сергеевич

Письмо тридцать шестое

Природа других стран

Я уже давно чувствую, что пора ответить на вопрос: а разве у других народов нет такого же чувства природы, нет союза с природой? Есть, разумеется! И я пишу не для того, чтобы доказывать превосходство русской природы над природой других народов. Но у каждого народа как бы свой союз с природой.

Для того чтобы провести сравнение разных созданных совместными усилиями людей и стихий ландшафтов, надо, как мне кажется, побывать на Кавказе, в Средней Азии, а также в Испании, Италии, Англии, Шотландии, Норвегии, Болгарии, Турции, Японии, Египте. По фотографиям и по пейзажной живописи судить о природе нельзя.

Из всех перечисленных мною краев и стран я смогу поверхностно судить только о Кавказе и еще об Англии, Шотландии, Болгарии. И в каждой из этих стран свои, своеобразные взаимоотношения природы и человека – всегда трогательные, всегда волнующие, свидетельствующие о чем-то очень духовно высоком в человеке, вернее, в народе.

Сельскохозяйственный труд, как и в России, формировал собой природу Англии. Но природа эта создавалась не столько земледелием, сколько овцеводством. Поэтому в ней так мало кустов и такие хорошие газоны. Скот «выщипывал» пейзаж, делал его легкообозримым: под пологом деревьев не было кустов и было далеко видно. Англичане сажают деревья по дорогам и дорожкам, а между ними оставляют луга и лужайки. Не случайно скот был непременной принадлежностью пейзажных парков и английской пейзажной живописи. Это заметили и в России. И даже в русских царских пейзажных садах, вкус к которым был принесен в Россию из Англии, ставились молочни и фермы, паслись коровы и овцы.

Англичане любят парки почти без кустов, любят оголенные берега рек и озер, где граница воды и земли создает четкие и плавные линии, «уединенные дубы» или группы старых деревьев, боскеты (небольшие рощи), стоящие среди лужаек, как гигантские букеты.

В пейзажах Шотландии, в Хайленде, которые многие считают красивейшими, поражает необыкновенная лаконичность лирического чувства. Это почти обнаженная поэзия. И не случайно там родилась одна из лучших мировых поэзии – английская «озерная школа». Горы, поднявшие на свои мощные склоны луга, пастбища, овец, а вслед за ними и людей, внушают какое-то особое доверие. И люди доверили себя и свой скот горным полям, оставили скот без хлева и укрытия. В горах пасутся коровы с необыкновенно теплой и густой шерстью, привыкшие к ночному холоду и горной подоблачной сырости, овцы, дающие лучшую в мире шерсть и умеющие ночевать, сбившись в гурты, ходят люди, которые носят простые килты (шерстяные платки, обернутые вокруг бедер), чтобы их было удобно распрямить и высушить перед кострами, и пледы, которые не менее удобно сушить перед кострами и кутаться в них в сырые ночи. Поля перегорожены хайками – изгородями из камней. Их строили терпеливые руки. Шотландцы не хотели строить их из материала иного, чем родные горы. Поэтому каменные хайки – такая же часть природы, как и наши северные изгороди из жердей. Только ритм в них иной.

В Болгарии в характере взаимоотношения природы и человека есть одна удивительная черта: черта их взаимообращенности друг к другу, взаимооткрытости. Эта черта еще слабо выражена в первой столице Болгарии – Плиске. В основе названия города Плиска лежит тот же корень, что и в основе имени одного из старейших городов России – Пскова (в древности это «Плесков» – «побратим» именем с Плиской). Оба города расположены на ровном, плоском месте, отчего и получили свои имена. В останках великолепного дворца в Плиске, его стен, дорог Плиски и мостовых лежат большие каменные блоки. Своею монументальностью, тяжестью эти каменные блоки как бы утверждают могучие горизонтали окружающего пространства.

Кочевники протоболгары, переходя от кочевого образа жизни к оседлому, не могли еще расстаться с плоскими степями, где удобно пасти коней и скот, поэтому основали свою первую столицу не в легко обороняемых горах, а среди пастбищ. Чтобы утвердить свою новую оседлость, они выстроили свой первый город из огромных блоков крепчайшего камня, подчеркнув тем самым на веки веков свою предлежащую неподвижность, свою новую прикрепленность к земле.

Вторая столица Болгарии – Преслав расположен иначе: в огромной чаше окружающих гор. В центре чашевидной долины – знаменитая Круглая церковь. Окружающие горы любуются Преславом с его центром – Круглой церковью, а Преслав любуется могучей оградой окружающих его лесистых гор.

Еще своеобразнее и сильнее эта взаимообращенность природы и человека в третьей столице Болгарии – Велико-Тырнове. Велико-Тырново своими основными районами расположен на высоких холмах, таковы два важнейших – Царевец с неприступной крепостью и Трапезица с многочисленными церквами и монастырями. А между холмами сложными петлями вьется река Янтра, повторяющая в своих водах дрожащую красоту города. А над всем этим сложным взаимоотношением гор, города и реки высятся еще более высокие горы. Одну из них тырновцы окрестили названием «Момина крепость» – Девичья крепость – крепость, которую могли бы защитить и девушки, настолько она сама по себе неприступна. Гора как город, город как горы… Горы и города слиты в единство до неразличимости, как бы живут вместе. Даже сравнительно новые, «возрожденческие» города Болгарии такие же. Один из них – Копривщица.

Копривщица – город «первой пушки». Здесь началось освободительное восстание против многовекового османского ига. Восстание это было поддержано самой природой, окружающими Копривщицу горами и темными лесами. И посмотрите, в каком союзе живут здесь до сих пор город, лес и горы. В центре города среди двухэтажных типично болгарских домов живут темные, могучие, необыкновенно высокие лесные ели. Это лес вошел в город. А из каждого дома видны горные луга со стадами овец: видна окружающая город местность; именно из каждого (разумеется, старого, ибо современные архитекторы этого не понимают) дома. Дело в том, что болгары изобрели удивительные дома. Этажи в этих домах поставлены свободно друг к другу, и второй, жилой этаж повернут всегда так, чтобы из его окон открывалась перспектива улицы и был вид на окружающую город природу: в горных – на горы, в приморских – на море. С высоким художественным смыслом повторяется в домах, оградах и воротах плавная линия – «кобылица» (коромысло), как бы вторящая линии болгарских гор.

Может быть, потому, что самый замечательный болгарский архитектор XIX века Колю Фичето нигде не учился, он так по-своему и так по-народному, по-болгарски понимал архитектуру. Архитектура для него была продолжением природы и быта людей. Арки его мостов не только описывают вместе со своим отражением в воде идеальные эллипсы, овалы, круги, но и с удивительной плавностью переходят в своды устоев моста, а колонны его других строений не столько «несут» над собой своды, сколько просто и дружелюбно их «дорисовывают».

Сколько вообще тишины и спокойствия в любой архитектуре мира, как мало в народной архитектуре модного сейчас «брутализма» и урбанистической агрессивности!

Обратимся к природе Закавказья.

В Грузии человек ищет защиты у мощных гор, иногда тянется за ними (в башнях Сванетии), иногда противостоит горным вертикалям горизонталями своих жилищ. Но самое главное – в Грузии природа так огромна, что она уже не в простом союзе с человеком, она мощно ему покровительствует, обнимает его, вдыхает в него богатырский дух.

О Грузии писали многие. Не буду перечислять великих русских поэтов XIX века и поэтов нашего столетия, писавших о Грузии, о ее природе и людях, о ее обычаях и истории, о ее культуре и искусстве. Грузию любили и любят. Чтобы представить себе отношения природы и человека в Грузии, приведу одно стихотворение Н. Заболоцкого. Да не посетует на меня читатель за то, что я процитирую это стихотворение полностью. Резать стихи – все равно что резать картину, а перечесть стихи Н. Заболоцкого – всегда большое удовольствие.

Природа Грузии и в самом деле мощно принимает человека и делает его сильным, величественным и рыцарственным.

Впечатления от природы Армении заставляют меня несколько подробнее сказать и о ее пейзажах. Многовековая культура Армении победила даже горы. «Хоровод веков… – пишет Андрей Белый в „Ветре с Кавказа”, – впаяны древности в почву; и камни природные – передряхлели скульптуру; и статуи, треснувши, в землю уйдя, поднимают кусты; не поймешь, что ты видишь: природу ль, культуру ль? Вдали голо-розовый, желто-белесый и гранный хребетик сквозным колоритом приподнят над Гегаркуником, Севан отделяющим; почвы там храмами выперты, храмы – куски цельных скал».

Не могу удержаться, чтобы не привести из той же книги отрывок, где Белый описывает свои первые впечатления от Армении, полученные им ранним утром из окна вагона:

Верх полусумерки рвет; расстояние сложилось оттенками угрюмо-синих, сереющих, бирюзоватых ущелий под бледною звездочкой: в дымке слабеющей зелень; но чиркнул под небо кривым лезвием исцарапанный верх, как воткнувшийся нож; и полезла гребенкой обрывин земля, снизу синяя, в диких разрывинах; будто удары ножей, вылезающих из перетресканных камневоротов – в центр неба; мир зазубрин над страшным растаском свисающих глыб, где нет линий без бешенства!»

Что это не мимолетное впечатление Белого, показывает тот факт, что на него откликнулся и сам гениальный армянский живописец Мартирос Сарьян, а что может быть авторитетнее именно такого отклика художника! В своем письме Белому, вызванном впечатлением от очерка «Армения», Сарьян пишет, что он хранит воспоминание о тех днях, когда они вместе «разъезжали или расхаживали по этой обожженно-обнаженной нагорной стране, любуясь громоздящимися камнями голубовато-фиолетового цвета, ставшими на дыбы в виде высочайших вершин Арарата и Арагаца».

Я не смею поправлять Сарьяна, и все-таки порой мне кажется, что пейзаж Восточной Армении суровее, чем на картинах Сарьяна. Безлесые горы, изборожденные дождями, ручьями и полосами виноградников, горы, с которых скатывались камни, густые плотные краски: это природа, точно впитавшая в себя народную кровь. Выше я писал, что для русской природы, очеловеченной крестьянином, очень характерен ритм вспаханной земли, ритм изгородей и бревенчатых стен. Ритм характерен и для пейзажей Армении, но в Армении он другой. Огромное впечатление оставляет картина Сарьяна «Земля» (1969). Она вся состоит из полос, но полос ярких, волнистых – совсем других, чем ритм, созданный человеком в России.

Этот же волнообразный ритм схвачен и в картинах замечательнейшего армянского художника Минаса Аветисяна. В его картине «Родители» (1962) отец и мать изображены на фоне армянского пейзажа. Поразительно, что ритм армянской природы как бы повторяется в душевном ритме людей. Даже горы в картине «Родители» стали волнами трудового ритма.

Трудовые ритмы Армении удивительно разнообразны, как разнообразен и труд ее народа. В картине Сарьяна «Полуденная тишина» (1924) на землю как бы наложены квадраты возделанных полей, словно расстелены разноцветные ковры для просушки. Ритмы гор и полей сочетаются и противостоят друг другу.

Свободен и легок ритм в картине Кождояна «Араратская долина». Горы в ней – волны, полосы долины – только легкая морская зыбь.

О богатстве природы Армении свидетельствует и то, что в живописи она отражена удивительно разнообразно. Один и тот же художник видел ее по-разному. И вместе с тем мы всегда скажем: это Армения,

Раз уж пришли на память эти строки О. Мандельштама, то невозможно не вспомнить и стихи Валерия Брюсова, обращенные к армянам:

Как это хорошо – величие народа в прикосновенности к мировым событиям! В этой страдальческой причастности, а не в мещанском благополучии дух армянского народа:

Даже бедный пастушеский посох у подножия Арарата становится похож на скипетр царя:

И в том же ключе говорит об армянской природе Николай Тихонов:

Золотое яблоко, то есть царский знак – «держава», и скипетр вручены русскими поэтами многострадальной и своею значительностью счастливой Армении. Это ли не царский подарок?

Из приведенных примеров ясно следующее: пейзаж страны – это такой же элемент национальной культуры, как и все прочее. Не хранить родную природу – это то же, что не хранить родную культуру. Она – выражение души народа.

Источник

Заметки о русском (Лихачёв)

Содержание

Природа и доброта [ ред. ]

Молодая переводчица из Франции Француаза переводила две книги автора — «Поэтику древнерусской литературы» и «Развитие русской литературы X—XVII веков». Естественно, у Француазы было много затруднений с цитатами из древнерусских текстов и русского фольклора. Трудно передать все оттенки, которые имеют в русском языке разные ласкательные и уменьшительные эпитеты в отношении окружающего — людей и природы. Очень «русские черты» — жалость, приветливость. Они у нас часто выражаются в таких словах: родненький, родименький, сынок, бабушка…

Мы стали вспоминать, сколько в русском языке слов с корнем «род»: родной, родник, родинка, народ, природа, родина… Слова эти как бы слагаются вместе! Родники родной природы. И слово «цвет» — от цветов! Цвета цветов!

Просторы и пространство [ ред. ]

Для русских природа всегда была свободной, волей, привольем. Воля — это отсутствие заботы о завтрашнем дне, это беспечность, блаженная погружённость в настоящее. Широкое пространство всегда владело сердцами русских. Оно выражалось в понятиях и представлениях, которых нет в других языках. Например, воля-вольная — это свобода, соединённая с простором. А понятие тоски, напротив, соединено с понятием тесноты, лишением человека пространства. Ощущали волю даже бурлаки, которые шли по узкой прибрежной тропе, а кругом была для них воля. Труд подневольный, а природа кругом вольная.

Русское понятие храбрости — это удаль, а удаль — это храбрость в широком движении.

Колокольный звон должен был слышен как можно дальше. Издавна русская культура считала простор и большие расстояния величайшим этическим и эстетическим благом для человека.

Русская природа и русский характер [ ред. ]

Начиная с XII—XVII веков природа противопоставлялась человеческой культуре. В этих веках возник миф о «естественном человеке», близком природе и потому необразованном. Естественным состоянием человека считалось невежество.

Это противопоставление человеческой культуры, как якобы противоестественного явления, «естественной» природе особенно утвердилось после Жан Жака Руссо и сказалось в России в особых формах развившегося здесь в XIX веке народничества, толстовских взглядах на «естественного человека» — крестьянина, противопоставляемого «образованному сословию» — интеллигенции.

Образованность и высокое интеллигентное развитие — это как раз и есть естественные состояния человека, а невежество — состояние для него ненормальное.

Невежество или полузнайство — это почти болезнь.

Противопоставление природы культуре несостоятельно. У природы ведь есть своя культура. Живая природа живёт сообществом, существуют растительные ассоциации; деревья живут не вперемежку, а известные породы совмещаются с другими, но далеко не со всеми.

Русский пейзаж в основном создавался усилиями двух великих культур: культуры человека, смягчавшего резкости природы, и культуры природы, сглаживавшей, в свою очередь, все нарушения равновесия, которые невольно создавал в ней человек.

О русской пейзажной живописи [ ред. ]

В русской пейзажной живописи очень много произведений, посвящённых временам года; весна и зима — любимые темы художников на протяжении всего XIX века и позднее. Главное в ней — не неизменные элементы природы, а, чаще всего, временные: осень ранняя или поздняя, вешние воды, тающий снег, дождь, гроза, зимнее солнце и т. п. Вечный маскарад, вечный праздник красок и линий, вечное движение в пределах года или часа суток.

Характерная особенность русского пейзажа есть уже у первого, по существу, русского пейзажиста Венецианова. Она есть и в ранней весне Васильева, в творчестве Левитана.

Природа других стран [ ред. ]

У каждого народа свой «союз» с природой. Автор может поверхностно судить только об Англии, Шотландии, Болгарии.

Природу Англии формировал, как и в России, сельскохозяйственный труд, овцеводство. Скот «выщипывал» пейзаж, делал его легко обозримым: под пологом деревьев не было кустов и было далеко видно. Англичане сажают деревья вдоль дорог и дорожек, а между ними оставляют луга и лужайки.

В Грузии человек ищет защиты у мощных гор, иногда тянется за ними (это выражено в башнях Сванетии), иногда противостоит горным вершинам горизонталями своих жилищ.

В пейзажах Шотландии, которые многие считают красивейшими, поражает необыкновенная лаконичность лирического чувства. В горах пасутся коровы с необыкновенно тёплой и густой шерстью, привыкшие к ночному холоду и сырости. Шотландские овцы дают лучшую в мире шерсть. Люди носят простые юбки-килты, чтобы их было удобно распрямить и высушить перед кострами. Поля перегорожены «хайками» — изгородями из камней.

Многовековая культура Армении победила даже горы. Пейзаж Восточной Армении суровее, чем в картинах Сарьяна. О богатстве природы Армении свидетельствует тот факт, что в живописи она отражена удивительно разнообразно.

Сады и парки [ ред. ]

Садово-парковое искусство — наиболее захватывающее и наиболее воздействующее на человека. Парки вызывают исторические воспоминания и поэтические ассоциации. Они требуют от человека большего воображения, большей творческой активности. Ассоциации — это и есть то, что больше всего «очеловечивает» природу в парках и садах, что составляет их суть и специфику.

Отношение к прошлому может быть двух родов: как к некоторому зрелищу, «театру», представлению, декорации, и как к документу. Автор — сторонник второго отношения к памятникам прошлого, поскольку оно шире, терпимее и осторожнее, менее самоуверенно и оставляет больше природе.

Театрализация старины проникает в мемориальные квартиры-музеи и в реставрации памятников архитектуры. Культура прошлого и настоящего — это тоже сад и парк. Сад — это идеальная культура, в которой облагороженная природа слита с человеком.

Природа России и Пушкин [ ред. ]

Красоту русской природы Пушкин открыл в Михайловском. Михайловское и Тригорское также святы для каждого русского человека, как свято то место берега Америки, где ступила нога Колумба.

В своём поэтическом отношении к природе Пушкин прошёл путь от Голландского сада в стиле рококо и Екатерининского парка в стиле предромантизма до чисто русского ландшафта Михайловского и Тригорского, не окружённого никакими садовыми стенами и по-русски обжитого, ухоженного, «обласканного» псковичами со времён княгини Ольги, а то и раньше, то есть за целую тысячу лет.

Национальный идеал и национальная действительность [ ред. ]

Идеалом русского человека для Достоевского был Пушкин. Об этом он твёрдо и ясно заявил в своей знаменитой речи о Пушкине. Для Достоевского русский человек прежде всего «всеевропеец», которому близко и родственно всё лучшее, передовое в европейской культуре.

Не надо забывать о русской природе и о человеке в природе: это крестьяне Венецианова; русские пейзажи Мартынова, и Васильева, и Левитана, и Нестерова; бабушки из «Обрыва» и бабушки Фёдора Абрамова; гневный и всё же добрый Аввакум; милый, умный и удачливый Иванушка-дурачок… Все и всё вместе: природа и народ.

Следует различать национальный идеал и национальный характер. Народ, создающий высокий национальный идеал, создаёт и гениев, приближающихся к этому идеалу, а мерить культуру, её высоту мы должны по её вершинам, ибо только вершины возвышаются над веками.

Национальные черты в русских людях стремились найти и воплотить и Аввакум, и Пётр I, и Радищев, и Пушкин, и Толстой, и Стасов, и Герцен, и Горький… и многие, многие другие. Они уводили всегда от одного общего: от душевной узости, от мещанства, от скупости душевной и жадности материальной, от мелкой злости и личной мстительности, от национальной и националистической узости во всех её проявлениях.

Отрицать наличие национального характера, «национальной индивидуальности» — значит делать мир народов очень скучным и серым.

Если исходить из современных представлений о высоте культуры, признаки отсталости Древней Руси действительно были, но, как неожиданно обнаружилось в XX веке, они сочетались с ценностями самого высокого порядка — в зодчестве, в иконописи, в декоративном искусстве, в шитье, хоровой музыке, и древнерусской литературе. Русские по большей части жили в мире с соседними народами.

Источник